Самостоятельная жизнь

автор психотерапевт Валери Франкфилд (из книги интегративная психотерапия снижения вреда)

Открыв дверь офиса своему новому пациенту, Донни, я увидела невысокого, худощавого молодого человека лет 25 с давно нечесаными и нестриженными грязновато-блондинистыми волосами. Он избегал зрительного контакта. При виде него я подумала, что этот обездоленный человек не в ладах с самим собой. Когда я попыталась выяснить, что привело его ко мне, я не смогла разобрать его речь: он бубнил что-то неразборчивое настолько низким голосом, что невозможно было ничего расслышать. Складывалось впечатление, что он едва может говорить. Сначала я даже подумала, что он «под кайфом».
Бормотание создавало вокруг него ореол опасности, и это меня встревожило. Во мне проснулось любопытство: я захотела понять этого парня, разгадать его тайну.
Было ясно, что он не хочет или не может пойти на контакт, хоть и остро нуждается в помощи. Сложную задачу, стоявшую перед нами, я восприняла как вызов. Со временем станет ясно, насколько я недооценивала ее сложность. Я даже не могла поставить ему точный диагноз: параноидная шизофрения, умственная отсталость или серьезная наркотическая зависимость. Учитывая то, что произошло за шесть лет терапии, могу заявить, что моя первоначальная тревога была оправданной.
К счастью, у Донни была довольно сильная мотивация, и он доказал, что хочет и может посещать наши встречи гораздо чаще, чем пропускать их. Он говорил настолько невнятно и бессвязно, что зачастую мне приходилось угадывать, что именно он сказал. Он дал понять, что употребляет целый ряд наркотиков, но я не смогла выяснить, какие именно и в каком количестве. Тем не менее, на тот момент его состояние не требовало госпитализации, и он вполне мог проходить лечение амбулаторно. На одной из первых встреч Донни упомянул, что ему что-то угрожает, что за ним охотятся какие-то люди. Я забеспокоилась еще сильнее: это звучало так, как будто его выслеживают опасные наркоторговцы. Была ли это паранойя, или ему действительно угрожала опасность? А может, и то, и другое? Даже в трезвом состоянии он не производил впечатления человека, способного постоять за себя. Для самообороны он носил в рюкзаке внушительный индейский нож. Учитывая окружавший его ореол опасности, а также непредсказуемость его поведения, я попросила его оставлять рюкзак (с ножом) за дверью моего офиса, на что он согласился.

Постепенно мне удалось выяснить следующую информацию. Донни был младшим из четверых сыновей матери-одиночки, страдавшей алкогольной зависимостью и жившей в обветшалом многоквартирном доме в Квинсе, в Нью-Йорке. Он никогда не видел своего отца и ничего о нем не знал. Когда ему было семь, его мать, которая, видимо, больше не могла справляться с тяготами нищеты и растить четверых детей, отправила одного из них на воспитание к родственникам, Донни и еще одного сына отдала в детский дом, а себе оставила только любимого ребенка. В детском доме Донни постоянно травили, били и насиловали его брат и другие мальчишки. Они заставали его врасплох ночью, пока он спал. С тех пор у Донни проблемы со сном. У него не было ни защитников, ни друзей. Через несколько лет мать забрала его из детского дома, но вскоре вернула туда еще на один год. Однажды зимой она забрала его и сообщила, что теперь он будет жить с ней. На тот момент у нее был любовник, который домогался Донни. После того как мать и «отчим» расстались, она часто посылала Донни навестить его, и он каждый раз насиловал Донни. Донни пытался сбежать, чтобы не встречаться с отчимом, но тот всегда его находил. Когда же Донни рассказывал матери о насилии, она говорила, что он лжет. Видимо, она хотела, чтобы ребенок оставил ее в покое, и не воспринимала его всерьез.
Каким-то образом он смог закончить школу. В то время, когда Донни проходил лечение, он жил с братом и работал по ночам на почте, выполняя черную работу. Из-за психологической травмы, полученной в детском доме, Донни лучше спал в дневное время. Работа в почтовом отделении была простой и упорядоченной, и Донни чувствовал себя относительно комфортно и безопасно, выполняя различные поручения. Он компетентно делал свою работу и иногда даже получал премии.

За год до начала лечения Донни работал в почтовом отделении и жил в социальной квартире, как и двое его братьев. Каждую ночь, когда Донни уходил на работу, старший брат с друзьями кололись героином у Донни в квартире. И вот однажды Донни вернулся домой с работы и обнаружил труп брата. Донни среагировал на это травмирующее событие тем, что взял на себя организацию похорон и потратил на это все свои сбережения, три тысячи долларов. Остальные братья Донни тоже употребляли наркотики. Старший больше преуспел в жизни: у него была высокооплачиваемая работа, жена и дети.
В начале лечения я старалась добиться того, чтобы Донни посещал меня каждую неделю. Учитывая его беспорядочное употребление наркотиков и желание избегать людей, я понимала, что не могу рассчитывать на регулярные визиты. Расспрашивая его и отслеживая помехи и сопротивления, помешавшие ему прийти на сеанс, я начала замечать закономерности в его употреблении наркотиков. Вероятность появления Донни на сессии были выше в середине недели, чем в ее начале. Он больше накачивал себя наркотиками и алкоголем на выходных. В будни он выпивал до шести бутылок пива, что чаще всего не сказывалось на его работоспособности. По выходным он не мог выносить отсутствие расписания. Он был не в состоянии составить для себя план дня и точно не хотел ни с кем встречаться. Он избегал людей, насколько это было возможно. Работа была для него приемлемой только потому, что в ночные смены он работал практически в одиночку.
Я долго не могла понять, что мешало Донни приходить на сеансы. Во-первых, мне потребовалось немало времени, чтобы научиться разбирать его речь. Из-за его боязни людей и настороженности она была неразборчивой. Психологические и неврологические последствия алкоголизма еще больше затуманивали его сознание.
Как в моем кабинете, так и за его пределами Донни чаще использовал для выражения своих мыслей жесты и действия, создавая свой собственный язык. Поскольку я не могла положиться на его способность говорить и свою способность воздействовать на него только с помощью слов, я начала применять техники когнитивно-поведенческой терапии. Если он пропускал сессию, не предупредив об этом за 24 часа, я не сразу соглашалась назначить другое время для встречи. Я просила его позвонить в конкретное время, чтобы назначить следующую сессию, и если он соблюдал это условие, то я записывала его. Но если он звонил не в назначенное время, а в другое, то я снова просила его перезвонить в определенное время, чтобы записаться на сессию.

Я обнаружила, что для успешного взаимодействия с импульсивными пациентами нужно поработать над их импульсивностью. Использованная мною техника замедляет импульсивные действия у пациентов, склонных выражать свое недовольство действиями, а не словами. Она также открывает возможность для дальнейшего взаимодействия между клиентом и терапевтом, не подкрепляя прошлое неконструктивное поведение. И, наконец, она защищает терапевта от череды несостоявшихся встреч.
Я надеялась, что если в ответ на пропуск сессии (проявления импульсивности в контексте терапии) и просьбу записаться на другое время буду демонстрировать неторопливость и стратегический подход, то смогу маленькими шажками развить в нем способность к планированию. Я подчеркиваю важность этого практического обучения, которое происходило одновременно с терапией. Как только терапевтические отношения установлены, подобный тренинг помогает клиенту стать более ответственным. Затем он может применять полученный навык и во внешнем мире. Другой метод работы с импульсивностью во время терапии заключается в исследовании всех действий, совершаемых пациентом в кабинете: пациент принес с собой кофе, закурил, встал и прошелся по комнате, попросил терапевта позвонить с его телефона, и т.д. Задача состоит в том, чтобы пациент смог выразить словами те чувства, которые побудили его к этому действию. Например, если зависимый от алкоголя пациент, с которым у меня уже налажены отношения, приносит с собой кофе, я могу спросить его: «Из-за меня вы хотите выпить?» Донни часто давал мне понять, что мне не следует вторгаться в его личное пространство. Поэтому я больше молчала на сессиях, лишь изредка задавая вопросы.

Они носили информационный характер; я спрашивала о людях или ситуациях в его жизни, избегая любых вопросов о его внутреннем состоянии. Я использовала этот подход, чтобы не нарушать его личных границ. Поскольку он сам не задавал мне никаких вопросов, время от времени я интересовалась, стоит ли мне что-то предпринять в отношении затронутых им проблем. Я хотела, чтобы Донни начал лучше осознавать мое присутствие. Я хотела постепенно сформировать чувство партнерства и завоевать доверие этого чрезвычайно одинокого человека, который в своей жизни не получал от других людей ничего, кроме неприятностей и угроз. Такой подход был эффективным, поскольку Донни мог контролировать наше совместное пространство. Он сам определял темп нашего взаимодействия, делая его комфортным для себя, а я не требовала быстрого развития отношений.
Угнер (1978) писал об этом следующее:
«Я знаю терапевтов, которые много разговаривают со своими зависимыми от алкоголя пациентами, стараясь выразить поддержку: они отвечают на их вопросы, рассказывают много личной информации, помогают пациентам решать их проблемы.
Судя по всему, это сразу помогает пациентам расслабиться, почувствовать себя комфортно. Но я считаю, что это делает долгосрочный прогресс невозможным, и создает некоторую близость в отношениях, способную вызвать у пациентов тревожность. Многие алкоголики рассказывают о повторяющемся сценарии: они сближаются с людьми, но когда отношения становятся слишком теплыми, то они их разрывают» [стр. 165].
Думаю, что, проявляя сдержанность в общении с Донни, я дала ему возможность почувствовать себя в безопасности, больше говорить, выражаться яснее и становиться более открытым. Он стал больше рассказывать о себе, своих реакциях на жизненные ситуации, о зависимости от алкоголя и своих чувствах по отношению к нему. Со временем его паранойя начала ослабевать. Он стал меньше употреблять и больше не рассказывал пресловутых историй о наркоторговцах.

Я осторожно затронула вопрос о посещении Донни собраний «Анонимных Алкоголиков» и ничуть не удивилась его первой реакции — он ушел от разговора. Я периодически возвращалась к теме АА на протяжении пары лет, прежде чем получила от Донни прямой ответ. В конце концов, он признался, что боится людей. Люди опасны. Он намеренно вел жизнь крота. У него никогда не было ни друга, ни девушки.
Он спал в дневное время, пока его брат был на работе, и незаметно выходил из дома вскоре после его возвращения. Все, что позволяло ему избегать людей, было для него спасением. В эмоциональном плане пойти на встречу АА было для него равносильно возвращению в тот кошмар, который он пережил в детском доме. Он мог приходить на сессии и общаться со мной, другим человеком, только потому, что в клинику его направил врач (это в какой-то степени внушало уважение), а я выполняла свою работу.
Это была формальная ситуация, имевшая структуру и цель. И это было для него приемлемо.
Первый разборчивый рассказ Донни был посвящен его чрезвычайно смешанным чувствам в отношении алкоголя. Он точно не хотел прекращать пить, но алкоголь доставлял ему серьезные проблемы. Он чувствовал, что теряет контроль: его смущали большие расходы на выпивку и непредсказуемость того, как долго он пробудет в баре, и вернется ли домой к запланированному времени. Он ненавидел физический дискомфорт во время похмелья. Его беспокоила неуверенность в том, как пройдет его понедельник, сможет ли он добраться до работы и быть продуктивным. Он не мог назначить сессию на понедельник, так как не знал, будет ли в состоянии на нее прийти.
В особенности меня поражало острое противоречие между его жгучим желанием расти и силой его зависимости. Я одновременно и хотела защитить его, и испытывала негодование. Поскольку его зависимость усиливалась и поглощала не только выходные, но и будни, мы сфокусировались на тех обстоятельствах, которые провоцировали желание выпить. Донни попытался взять себя в руки. Благодаря интересу к терапевтическим отношениям – его первым отношениям с другим человеком – у него начало получаться. Он настолько увлекся лечением, что захотел следовать правилу 24-часовой трезвости перед сессиями. Хотя я понимала, что не могу настаивать на посещении встреч АА или на немедленном помещении Донни в реабилитационный центр, я видела, что его пристрастие к алкоголю серьезно мешает нашей работе. Было очевидно, что, находясь в состоянии похмелья или под действием алкоголя, он не может полностью себя выражать. И не слышал меня.

Я обнаружила, что, если Донни был нетрезв, проводить терапию было бесполезно, поскольку это было разрушительно для нашего общения. Донни делал все возможное, чтобы пойти мне навстречу, стараясь соблюдать правило 24-часового воздержания перед сессиями. Но часто обнаруживал, что не может этого сделать, хотя сознательно хотел. Постепенно мы нашли то, что помогло Донни контролировать свое пристрастие к алкоголю. Он стал чаще всего соблюдать 24-часовую трезвость. Благодаря этому у него появилась надежда, что он справится и с более длительными периодами воздержания. Эти интервалы трезвости перед сессиями также оказали благотворное влияние на его способность говорить, помнить и чувствовать.
Когда люди начинают меньше пить, в их жизни часто случается драматический поворот. Раньше Донни не осознавал свою сильную жажду смерти. Однажды он пришел на сессию весь перебинтованный. Кто-то в баре разбил бутылку о его голову.
Он не мог вспомнить, из-за чего завязалась драка, но был уверен, что выпивка тоже сыграла свою роль. Конечно же, я забеспокоилась. Он мог ослепнуть, остаться калекой на всю жизнь или даже погибнуть. С любым другим пациентом я начала бы работать с сопротивлением относительно программы реабилитации, но я знала, что для Донни этот вариант не подойдет. Я с удвоенной силой начала уговаривать его попробовать программу АА. Я последовательно обсуждала с ним все причины, по которым он боялся и не хотел идти туда, в надежде, что уговорю его раньше, чем саморазрушительное поведение убьет его.

Он был уверен, что «Анонимные Алкоголики» не смогут ему помочь, с презрением относился к тому, что алкоголики помогают алкоголикам, был уверен, что они начнут на него давить и указывать, что он должен делать. Я подчеркнула тот факт, что он сможет контролировать свое участие на собраниях. Он не обязан сидеть вместе со всеми, с кем-либо разговаривать, давать свой номер телефона. Он не должен присутствовать на всей встрече целиком, приходить к началу или оставаться до конца.

Он может организовать посещение собраний таким образом, чтобы ему было комфортно. От него не требуется ничего говорить или делать. Ему не обязательно должно там понравиться. Я не требую от него посещать все собрания. Я всего лишь рекомендую сходить один раз, пусть даже на пять минут, и узнать, что это такое.
Самым важным для Донни было мое заверение, что он не обязан вступать ни с кем в личный контакт. Он позвонил и выяснил, где проходят собрания. Это было единственным, что он сделал за многие месяцы. Встречи в ближайших районах были для него неудобными: не то время, не то место, слишком близко к дому (кто-то может его увидеть), слишком далеко от дома, и так далее. Тем не менее, у него теперь была цель, и он ориентировался на определенное местоположение. Сама идея становилась для него более реальной, хотя он продолжал говорить насчет возможных опасностей, неудобств и неприятных сюрпризов, таившихся за дверями комнаты, где проходили собрания АА.
Обсуждение домыслов насчет того, что «Анонимные Алкоголики» могут с ним сделать, оказало положительное воздействие на Донни даже до того, как он посетил первую встречу. В ходе этих обсуждений проявились его страхи о разрушительном влиянии людей и отношений с ними. Одновременно с этими откровениями смелость, мотивация и любопытство Донни усилились настолько, что он подал заявление на работу в дневные смены. И его приняли. Это говорило о колоссальных внутренних изменениях: он был готов сделать шаг в мир людей, пусть даже и совсем небольшой.
Примерно в то же время он поразил меня скрытыми до этого высоким уровнем интеллекта и способностями к обучению: он раздобыл компьютер, подключил его и начал учиться на нем работать. В те времена это было не так просто, как сейчас:
компьютеры еще не стали настолько удобны в использовании и не появились в каждом доме. Раньше я считала, что у Донни поврежден мозг или он умственно отсталый, а теперь он изучал систему, которая в будущем превратится в Интернет.

Тогда она не была известна как Интернет, и путешествия по информационным магистралям были под силу только самым решительным хакерам. В этом мире Донни начал учиться общению. Он заводил знакомства с людьми из разных уголков страны, а также постигал гетеросексуальность. На самом деле, он стал одним из невоспетых первооткрывателей киберсекса и таким образом изучал мир женщин. Компьютер дал Донни возможность безопасно перейти от полной изоляции к общению с другими людьми, пусть и на расстоянии. Позже Донни пошел на вечеринку, организованную в Нью-Йорке для членов группы по интересам, и лично встретился с несколькими своими партнершами по переписке. И хотя было еще далеко до того, чтобы эти знакомства привели к чему-то большему, сама эта попытка давала достаточно материала для терапии и говорила о колоссальном прогрессе.
К моему изумлению, в то же время Донни рассказал мне, что иногда общается с девушкой на работе. В его описании явно слышались нотки романтики. На протяжении двух лет с помощью терапии я поддерживала Донни в его активной социальной онлайн-жизни и воодушевляла его. Эта комбинация общения на расстоянии и терапии помогла построить мост в мир межличностных отношений.
Донни усвоил достаточно, чтобы беседовать лицом к лицу с той девушкой с работы, познакомиться с ней поближе, сводить на свидание и даже впервые заняться сексом.
Вскоре Донни обнаружил, что у его новой подруги очень много проблем, и она ведет беспорядочную и опасную жизнь. Он быстро взял на себя заботу о ней. Создавалось впечатление, что он либо делает для нее то, что хотел бы, чтобы кто-то сделал для него, либо символически спасает своих брата и мать, что, по его словам, он уже делал ранее. После многочисленных критических ситуаций, в которых объективно не мог ей помочь, он отказался от этих отношений.

Проблемы самого Донни все еще не были разрешены. До этого времени он редко рассказывал о своем брате, с которым жил вместе. Теперь он начал фокусироваться исключительно на своих переживаниях насчет брата, который целыми днями валялся в кровати, работал только изредка, не мылся и почти ничего не ел. Донни хотел помочь ему. Мы обсуждали, что он может предпринять. У него не получалось уговорить брата обратиться за помощью к психологу. Было похоже, что тот погружался в депрессию и не реагировал на его предложения. На протяжении нескольких сессий Донни рассказывал о своем отчаянии по поводу ухудшающегося состояния брата. Когда Донни, наконец, уговорил его начать лечение, но ему стало только хуже, Донни охватило отчаяние. И вот однажды Донни пришел на сессию мертвенно-бледный и сообщил, что на прошлой неделе, вернувшись домой, обнаружил тело брата. Он повесился.
То, что Донни не позвонил мне, когда это случилось, давало наглядное представление о его изоляции. Он покорно занялся организацией похорон и ждал нашей следующей сессии. Он собирался снова потратить все свои сбережения на похороны. Я была в ужасе от такого поворота событий. Также меня возмущало то, что он жертвует собой ради брата, пусть даже он и чувствовал себя виноватым. Я пыталась подвергнуть сомнению его желание израсходовать все свои деньги, но это было бесполезно.
Второе самоубийство за три года усугубило пристрастие Донни к алкоголю. Он начал затевать драки в барах. Вскоре его арестовали и посадили в тюрьму. В какой-то раз полицейские отвезли его в отделение скорой помощи. Ему необходимо было начать программу реабилитации, но я знала, что, если поставлю это обязательным условием продолжения терапии, он откажется и прекратит лечение. Его страх людей был все еще слишком силен и не позволил бы ему находиться в стационаре. Он еще не оправился от потрясений, пережитых в учреждениях в ранние годы своей жизни. Наша терапия была единственной соломинкой, за которую он держался. Донни гораздо чаще посещал сессии, за годы он не пропустил ни одной, пока однажды не позвонил мне из больницы: он сел пьяным за руль и попал в аварию. В тот момент я поняла, что раз Донни не может выразить словами свою жажду смерти, то мне придется самой это сделать.

Я знала, что мои объяснения по поводу его суицидальных наклонностей будут бесполезны, он начнет их отрицать. Возможно, ему будет все равно. Я решила применить подход, который, как я надеялась, затронет его эмоционально. Я взяла за правило говорить ему на каждой сессии, что уверена: он дошел до края. Спрашивала, позвонят ли мне в следующий раз не из больницы, а из морга. Мое беспокойство в начале терапии было несравнимо с той тревогой, которую я испытывала сейчас. Я много раз всерьез обдумывала ультиматум о программе реабилитации: я не побоялась бы пригрозить человеку, если бы это было для его же блага. Но снова и снова приходила к выводу, что такая угроза станет смертным приговором нашей терапии.
Когда я заговорила с ним о программе реабилитации, он дал понять, что эта идея неприемлема. Я начала гадать, что случится раньше: его выздоровление или смерть. Я не находила себе места, часто думая о нем. Я боялась открывать ему дверь, не зная, с какими увечьями он пришел в этот раз. Это была гонка со временем, борьба с мощным желанием Донни умереть.

Мои эмоциональные и шокирующие высказывания о том, что Донни стремительно движется к смерти, помогли пробить стену отрицания, он увидел серьезность своего суицидального поведения. В добавление к конфронтации я прибегла к еще одному нестандартному методу: я кричала на него! Он снова и снова монотонно рассказывал о своих последних пьянках и о том, что у него нет времени прийти на собрание «Анонимных Алкоголиков», а я в ответ кричала: «Хочешь сказать, у тебя нет времени на Донни Тайлера?!» Или: «Ты сидишь здесь и говоришь мне, что все не так уж плохо, но на прошлой неделе ты позвонил мне с больничной койки! Что будет дальше?!» В другой своей работе я писала, что терапевт должен пойти на все и менять традиционные модели отношений с пациентом, если он находится в таком глубоком отрицании и стремится покончить с собой (Levinson, 1986).
Работая с зависимыми пациентами, я начала задумываться о природе того явления, которое я называю «силой смерти», а Фрейд назвал «влечением к смерти» или «инстинктом смерти». Я задавалась вопросом, что заставляет людей играть со смертью до тех пор, пока она не победит, и что отличает их от тех, кто на пороге смерти сознательно решает принять помощь и продолжить жить. Я предполагаю, что некое стечение обстоятельств толкает человека на преждевременную смерть, противоречащую естественному стремлению к жизни. Я также верю, что каждый, кто был зачат и пережил период созревания, по природе полон стремления к жизни. Те, кто позднее стремится к смерти, как правило, выросли в эмоциональной атмосфере, ведущей к смерти: они воспринимали себя нежеланными детьми, испытывали влияние сознательного или подсознательного желания смерти со стороны своих родителей, не ощущали любви, принятия или признания. Еще одной предпосылкой, должно быть, является отсутствие у ребенка возможности говорить то, что он считает правдой: либо из-за недостаточной сепарации от родителей он не может быть объективным и критикует себя, либо подобные проявления неприемлемы в семье, и ребенок вынужден их сдерживать, что, вероятно, тоже приводит к самобичеванию.
У некоторых зависимых, и, вероятно, у многих других людей, неосознанно ведущих самоубийственный образ жизни, также отсутствует способность думать, планировать, мечтать, воображать и говорить, которую родители должны были им привить. Эти люди умеют лишь быстро снимать напряжение. Действия, не опосредованные мыслью и планированием, обычно носят разрушительный характер.
Разрушить — намного проще и быстрее, чем создать. Деструктивная импульсивность обычно приводит к ответной агрессии со стороны окружающий среды, создавая порочный круг негативных событий. В этом и заключается главная проблема зависимости: усилия, направленные на то, чтобы ослабить напряжение, приводят к ситуациям, при которых напряжение только возрастает, и требуются еще бóльшие усилия, чтобы избежать хаоса, смятения и все более трудноразрешимых проблем. В случае с химической зависимостью человек зависим не только психологически, как уже описывалось ранее, но и все в большей степени физически. Поэтому он абсолютно неспособен остановиться без медицинского вмешательства. К тому же, если человек с детства был лишен возможности получать помощь от других и вполне обоснованно не доверяет никому, он, вероятнее всего, не знает, как воспользоваться помощью, которую ему предлагают, и не хочет ее принимать. Эти три фактора – деструктивные отношения в раннем возрасте с желающими смерти взрослыми, импульсивность и, наконец, физическая зависимость от наркотиков – склоняют человека к самоубийству, не оставляя иного выбора.

В действиях Донни проявлялось сильное желание покончить с собой;
единственным, на что он мог направить имевшиеся у него жизненные силы, было посещение сессий. Отчетливо это понимая, я пыталась достучаться до него, опираясь на свое желание спасти ему жизнь. Казалось, это помогло мобилизовать его, потому что он, наконец, взглянул на сообщество «Анонимных Алкоголиков». В буквальном смысле слова. Он зашел в здание, заглянул в дверь и вышел. Это было все, что он смог сделать в тот момент. Но этот маленький шаг породил силу, способную противодействовать затягивавшей его зависимости. Очень медленно пристрастие к алкоголю и другие проявления саморазрушительного поведения начали ослабевать.
Ушел целый год на то, чтобы Донни осмелился полностью зайти в комнату, где проходило собрание АА. Он описал свою первую реакцию на попытку поприветствовать его: посмотрел на окружающих так свирепо, что комитет по встрече и все, кто хотел к нему присоединиться, оставили его в покое. На протяжении первого года он не хотел ни с кем общаться.
В это время произошло еще одно благоприятное событие. Третьего брата Донни, более преуспевшего в жизни, задержали за вождение в нетрезвом виде. Находясь в тюрьме, он получил приглашение на собрание «Анонимных Алкоголиков». Брат начал время от времени брать с собой на встречи Донни и на своем примере помог ему сориентироваться в программе. Я уверена, что активное желание брата помочь Донни выжить внесло важный вклад в его успех.

На протяжении следующего года, четвертого года лечения, Донни переместился с дальнего конца комнаты на передние ряды. Постепенно он смог обменяться телефонами с другими членами АА и созваниваться с ними. Он продолжал выпивать, но кризис, вызванный алкоголем, миновал. По его просьбе его несколько раз переводили на более ответственные должности на работе, он даже обслуживал посетителей. Работа с посетителями требует определенных навыков дипломатии, поскольку приходится общаться с разными людьми. Это было важным подтверждением его способности функционировать в мире людей.
В тот момент, когда мы уже довольно долго проработали с Донни, произошло событие, красноречиво говорившее о его способности заботиться о себе.
Когда Донни пришел на сессию, за окном бушевала метель. Он был обут в кроссовки, насквозь промокшие и полные ледяной воды. Я поинтересовалась, застала ли его буря врасплох. Но дело было не в этом. Казалось, он не видел ничего странного в том, что на нем кроссовки в такую погоду. К тому же у него не было ботинок. Ему и в голову не пришло одеться как следует. Полноценная забота о себе была ему несвойственна. Ему было очень холодно и неуютно, поэтому он хорошо воспринял идею о том, что нужно защищать себя от плохой погоды. Брошенный на произвол судьбы, он относился к себе как к лишенному матери сироте, кем и являлся. Я стала обучать его, как стать самому себе хорошей мамой. Именно это ему и требовалось, чтобы начать воспитывать себя теперь, когда он больше не был одержим жаждой смерти.
После года участия в собраниях АА Донни нашел спонсора, очень практичного человека, который помог ему продолжить обучение и воспитательный процесс. К концу того года Донни начал испытывать отвращение к своей привычке выпивать и весьма успешно соблюдал периоды воздержания. На собрании «Анонимных Алкоголиков» он узнал про дисульфирам и попросил меня направить его к врачу, который сможет прописать это лекарство. Дисульфирам ему помогал. Он сохранял трезвость в течение восьми месяцев; случился только один срыв, и он был запланирован. (Он прекратил принимать этот препарат и выпивал в августе, пока я была в отпуске.) Изучение этого эпизода помогло ему осознать свою злость и зависимые желания и выразить их непосредственно мне. Он снова стал принимать дисульфирам и оставался трезвым. Еще шесть месяцев спустя он прекратил прием препарата и продолжал сохранять трезвость.

К концу этого года трезвости Донни посчитал себя готовым завершить терапию. И хотя мне тяжело было с ним расставаться, я не видела ничего плохого в его желании отправиться в самостоятельный полет. Год прошел без происшествий. Донни сохранял трезвость и завел знакомства среди «Анонимных Алкоголиков». Мы расстались после годовщины трезвости Донни.
Этот человек не переставал удивлять меня. Прошло несколько лет. Я получила от Донни сообщение, что он женится. Год спустя он прислал мне фотографию своего сына! Я абсолютно уверена, что, если бы в начале терапии нам сказали, чем все закончится, ни он, ни я не поверили бы этому.